Всю дорогу от Петербурга до Царского Села архитектор Василий Стасов был погружён в свои мысли. Изредка бросал он рассеянный взгляд на покрытую снегом однообразную болотистую равнину, по которой пролегали двадцать пять вёрст дороги, соединяющей столицу и Царское Село, и вновь думал о своём.

Ему — молодому зодчему, немало построившему в Москве, — дано было первое поручение от петербургского начальства. Надобно было составить проект внутренней переделки дворцового флигеля в Царском Селе. И вот по какому случаю. Во флигеле этом по приказу императора Александра решено было разместить вновь открываемое учебное заведение — Лицей.

Стасову припомнились слухи, что ходили в петербургском обществе по поводу Лицея, или Ликея. Никто толком не знал, как следует произносить это слово — на французский или на греческий манер.

К началу октября 1811 года всё в Лицее было готово для приёма воспитанников. Здание внутри перестроено и заново отделано. Старая мебель приведена в порядок, изготовлена и приобретена кой-какая новая. Для воспитанников, профессоров, служителей сшита форменная одежда. Закуплены книги и учебные пособия.

В первом этаже бывшего дворцового флигеля разместились хозяйственное управление Лицея, квартиры инспектора и гувернёров; во втором этаже — гардеробная, столовая, буфетная, больница с аптекой, малый конференц-зал, канцелярия; в третьем этаже — большой зал, классы, физический кабинет, газетная комната, в галерее — библиотека; в четвёртом этаже — комнаты-спальни воспитанников.

Хотя воспитанники съехались, занятия в Лицее ещё не начинались. Все — от директора до шумливых обитателей четвёртого этажа — деятельно готовились к девятнадцатому октября — дню торжественного открытия Лицея.

Приезжал брюзгливый надменный старик — министр просвещения граф Разумовский. Всё осмотрел и приказал провести в его присутствии репетицию предстоящего торжества. В большом зале ему поставили кресло. Он сел и, приблизив к глазам свой неизменный лорнет, сумрачно наблюдал, как ввели воспитанников в парадных мундирах, построили и, вызывая их по списку, обучали кланяться почтительно и изящно тому месту, где будет сидеть царь и его семейство.

Пушкин проснулся от резких ударов лицейского колокола: «Бум… Бум… Бум…» Он открыл глаза, выпростал из-под одеяла смуглую руку. Бр-р… как сегодня холодно. Печи внизу, верно, только затопили, и из остывшего за ночь душника веет не теплом, а холодным ветром. На дворе ещё темно.

Дверь приоткрылась, выглянула заспанная физиономия дядьки Фомы.

— Вставайте, господин Пушкин, вставайте…

— Который час?

— Шесть.

Так изо дня в день: ровно в шесть часов резкий звук лицейского колокола и — «Вставайте, господин Пушкин, вставайте…»

Классы, где учились воспитанники, занимали в третьем этаже четыре комнаты. Самая большая из них — физический класс — была в шесть окон, три из которых выходили на дворец, а три — в противоположную сторону. Стены физического класса окрашены были в бледно-зелёный цвет, потолок расписан фигурами. На возвышении стояла кафедра. Перед нею — столы и шесть полукруглых скамеек на пять мест каждая. К физическому классу примыкал физический кабинет. В нём — шкафы с различными аппаратами и приборами, такими, как «превосходной работы электрическая машина», «искусственное ухо… такой же глаз», изготовленные лучшим петербургским механиком; астролябия, глобусы земной и небесный, готовальня и тому подобное.

За физическим кабинетом находились ещё два класса. Они шутливо описаны в лицейском стихотворении:

На кафедре, над красными столами,

Вы кипу книг не видите ль, друзья?

Занятия по всем предметам вели в Лицее профессора, адъюнкты (помощники профессоров) и учителя.

Политические и «нравственные» науки преподавал Александр Петрович Куницын, российскую словесность и латинский язык — Николай Фёдорович Кошанский, историю и географию — Иван Кузьмич Кайданов, французский язык и словесность — Давид Иванович де Будри, немецкий язык и словесность — Фридрих Леопольд Август Гауэншильд, математику и физику — Яков Иванович Карцев.

Кроме Давида Ивановича де Будри, все лицейские профессора были людьми молодыми, не достигшими ещё тридцатилетнего возраста. Но образование получили они основательное.

Трое — Куницын, Кайданов и Карцев — окончили Петербургский педагогический институт и, как особо отличившиеся, посланы были для усовершенствования за границу. Там, в Геттингене, Иене, Париже, слушали они лекции европейских знаменитостей.

О вы, в моей пустыне

Любимые творцы!

Займите же отныне

Беспечности часы.

В часы досуга лицеисты много времени отдавали чтению. «Летом досуг проводим в прогулке, зимою в чтении книг», — рассказывал в письме из Лицея воспитанник Илличевский.

Пушкин с раннего детства любил читать. Он был самым начитанным из всех лицеистов. Пожалуй, один только Виля Кюхельбекер мог соперничать с ним.

Если бы стены Лицея умели говорить, сколько интересного порассказали бы они…

Одну из самых волнующих историй рассказала бы, конечно, так называемая Газетная комната.

Бывало, набегавшись в зале, посидев в библиотеке, или сразу после классов, Пушкин заходил в Газетную комнату. Проходил через актовый зал, быстрой рукой откидывал тяжёлую суконную занавесь на одной из арок и оказывался в Газетной.

В небольшой этой комнате, со стенами, расписанными под зелёный мрамор, стоял посредине круглый стол. На нём свежие газеты, журналы: «Вестник Европы», «Друг юношества», «Московские ведомости», «Северная почта», «Санкт-Петербургские ведомости», журналы немецкие, французские…

Пушкин пересматривал всё, перелистывал страницы, разглядывал картинки.

Политические известия, статьи, стихи, моды… Множество самых разнообразных и интересных вещей.

В том же тяжёлом военном 1812 году началась в Лицее история, которая навсегда запомнилась воспитанникам. Через много лет в плане своей биографии, среди важнейших событий лицейской жизни, Пушкин записал: «Мы прогоняем Пилецкого».

Мартин Степанович Пилецкий-Урбанович состоял в Лицее в должности инспектора, или надзирателя по учебной и нравственной части. В его обязанности входило «блюсти порядок учебный и нравственный». В этом помогали ему гувернёры, над которыми он начальствовал.

Странный это был «блюститель нравственности» — ханжа, святоша, иезуит. Сама внешность его отталкивала. Он был отвратителен «со своею длинною высохшею фигурою, с горящим всеми огнями фанатизма глазом, с кошачьими походкою и приёмами, наконец, с жестоко-хладнокровною и ироническою, прикрытою видом отцовской нежности, строгостию…»

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал,

В те дни в таинственных долинах

Весной, при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться муза стала мне.

Но пока что Пушкин оставался в «лицейском монастыре», где порядки были строгие. О поездках куда бы то ни было не могло быть и речи. Порознь из стен Лицея никого не выпускали. Даже с родителями не разрешали гулять. А Пушкину и его товарищам хотелось новых впечатлений, интересных занятий, чтобы внести хоть некоторое разнообразие в свою лицейскую жизнь, заполнить свой досуг, дать пищу уму, применение способностям.

И вот в декабре 1811 года в квартире гувернёра Чирикова начались так называемые «литературные собрания».

Сергей Гаврилович Чириков совмещал в Лицее должность гувернёра с обязанностями учителя рисования. Человек он был не злой, сговорчивый, обходительный. Больше всех воспитанников любил «Лису-проповедницу» Комовского. Может быть, потому, что тот к нему ластился и, под видом доверенности, наушничал на товарищей. «Я прибегал иногда к помощи начальства, — записал Комовский в своём лицейском дневнике, — особливо открывался я во всём столь меня любящему гувернёру и за сие называли меня ябедником, фискалом и проч.».

«Литературных собраний» лицеистам было мало. Они придумали занятие ещё более интересное. Лицей охватила эпидемия — все начали «печататься», «издавать» журналы.

Поэты и прозаики несли свои творения «издателям». Расторопные «издатели» строго-настрого наказывали родным привезти альбомы и тетради с бумагой получше, в переплётах покрасивее. А затем, распределив всё полученное, переписывали его набело красивым и чётким почерком.

В Лицее появилось великое множество рукописных изданий: «Сарско-сельские лицейские газеты», «Императорского Сарско-сельского Лицея Вестник», «Для удовольствия и пользы», «Неопытное перо», «Юные пловцы», «Сверчок», «Лицейский мудрец» и другие журналы, названия которых неизвестны.

Первым в большое плавание отважился пуститься Миша Яковлев. Он переписал свои басни в особую тетрадь и послал её в журнал «Вестник Европы». При этом просил издателя скрыть от публики имя сочинителя.

Время шло, басни не появлялись. Ехидный Илличевский написал эпиграмму «Уваженная скромность»:

Нагромоздивши басен том,

Клеон давай пускать в журнал свои тетради,

Прося из скромности издателя о том,

Чтоб имени его не выставлял в печати.

В те дни, когда «юные пловцы» пустились в большое плавание, произошло событие, надолго нарушившее размеренное течение лицейской жизни. В конце марта 1814 года, сорока восьми лет от роду, от «нервной горячки» неожиданно скончался Василий Фёдорович Малиновский.

Воспитанники давно заметили, что был он задумчив, грустен. Но им было невдомёк, какие невзгоды одолевали его.

Невзгод было много. Василия Фёдоровича буквально потрясла внезапная опала и отставка Сперанского. Он не мог привыкнуть к мысли, что столь почитаемый им Сперанский, на реформы которого возлагал он великие надежды, отстранён от дел и выслан из Петербурга.

Между тем из далёкого Парижа пришла в Петербург и Царское Село весть, которая радостно взволновала Лицей. Союзные войска взяли столицу Франции.

Это означало, что война с Наполеоном Бонапартом окончена, что с Францией заключён будет мир, что русская армия, испытавшая беспримерные тяготы и освободившая Европу от тирана, вернётся на родину, солдаты придут домой.

Вскоре победоносные части русской армии действительно начали возвращаться в отечество. Возвратился из Парижа и царь  Александр I.

Двадцать седьмого июля в Павловске, близ Царского Села, в честь заключения мира с Францией было устроено пышное придворное празднество.

После смерти Малиновского началась та эпоха лицейской жизни, которую Пушкин в плане своей биографии назвал «Безначалие».

Строгий, дельный распорядок, установленный первым директором, пошатнулся. «Тебе, пожалуй, представится странным, если я скажу, что мы — мы в Лицее — ведём очень рассеянную жизнь, — писал Кюхельбекер сестре, — быть может это кажется только в сравнении с нашей предшествующей монашеской жизнью. Теперь нам разрешается гулять одним со своими родителями, нас часто приглашают к обеду профессора или инспектор; — всё это ещё не рассеяние. Но так как у нас нет директора, а один из наших профессоров оставил нас по болезни, другие же часто прихварывают, и теперь никаких предметов дальше не проходят, а ввиду предстоящего публичного экзамена, повторяют — ты можешь убедиться, что в нашей республике царствует некоторый беспорядок, который ещё умножается разногласиями наших патрициев».

Во время «безначалия» произошло событие, вошедшее в лицейские летописи под названием «гогель-могель».

Случилось это осенью 1814 года. Осень вообще бывала для лицеистов самым унылым временем. Погода портилась, прогулки сокращались. Оживление, царившее летом в «казённом городке», сменялось тишиной и безлюдьем. «Осень на нас не на шутку косо поглядывает, — писал Илличевский своему приятелю Фуссу. — Эта дама так сварлива, что с нею никто почти ужиться не может. Всё запрётся в дому, разъедется в столицу или куда кто хочет; а мы, постоянные жители Села, живи с нею. Чем убить такое скучное время?»

Уехали знакомые, исчезли в парке гуляющие, умолкла у гауптвахты полковая музыка, в дворцовых коридорах не мелькали больше разодетые фигуры придворных. Укатил царский двор. И, что особенно огорчало Пушкина, вместе с фрейлиной, княжной Волконской, уехала её миловидная горничная, молоденькая Наташа.

Лицейская больница во втором этаже была невелика. Заведовал ею доктор Франц Осипович Пешель. В 1811 году, когда открылся Лицей, было ему двадцать девять лет. Незадолго до этого его вывез из Моравии на русскую службу министр внутренних дел князь Куракин. Так словак Пешель стал софийским уездным лекарем. Софией называлось предместье Царского Села.

Жил Пешель тут же, лечил весь высший свет «казённого городка». Приезжая в Лицей, привозил он воспитанникам царскосельские новости, происшествия, анекдоты. Он не очень правильно говорил по-русски, но был весёлым собеседником. Словечки и выражения «нашего знаменитого Пешеля» (он, например, говорил «чинить» вместо «лечить») запомнились на всю жизнь.

Лицеисты любили добряка доктора, но не забывали его в своих эпиграммах и «национальных» песнях.

Из-за беспорядка, безначалия с экзаменом опаздывали. Должны были провести его в октябре 1814 года, а перенесли на январь следующего, 1815-го.

«Знаешь ли что? — писал Илличевский Фуссу. — И мы ожидаем экзамена, которому бы давно уже следовало быть и после которого мы перейдём в окончательный курс, то есть останемся в Лицее ещё на три года».

Готовиться к экзамену начали заблаговременно. Разумовский строго-настрого приказал Конференции Лицея, чтобы всё было чинно, гладко, заранее подготовлено и отрепетировано.

Конференции и самой не хотелось ударить лицом в грязь. Но чем бы удивить высокопоставленных гостей?

Двадцать второго декабря 1814 года к газете «Санкт-Петербургские ведомости» было приложено напечатанное на отдельном листке объявление. В нём говорилось: «Императорский Царскосельский лицей имеет честь известить, что 4 и 8 чисел будущего Генваря месяца, от 10 часов утра до 3 пополудни, имеет быть в оном публичное испытание воспитанников первого приёма, по случаю перевода их из младшего в старший возраст».

Такое объявление повторялось ещё дважды: двадцать пятого и двадцать девятого декабря.

До публичных экзаменов оставались считанные дни, и воспитанники Лицея долгие часы проводили в «проходной» и «длинной». В этих двух больших комнатах третьего этажа, обычно стоя за конторками, готовили уроки. Теперь здесь под присмотром дежурного гувернёра зубрили латынь и алгебру, повторяли историю, географию, логику и другие предметы.

— Пушкин, пожалуйте к доске.

Грузный, черноволосый профессор Карцев неторопливо продиктовал алгебраическую задачу.

— Записали? Решайте.

Пушкин задумался. Он долго переминался с ноги на ногу, молча писал и писал на доске какие-то формулы.

Карцев не выдержал:

— Что же вышло? Чему равен икс?

Константин Николаевич Батюшков побывал в Лицее в феврале 1815 года. Вскоре после этого Илличевский писал Фуссу: «Признаться тебе, до самого вступления в Лицей, я не видел ни одного писателя — но в Лицее видел я Дмитриева, Державина, Жуковского, Батюшкова, Василия Пушкина и Хвостова; ещё забыл: Нелединского, Кутузова, Дашкова».

В то время как Батюшков приехал в Лицей, Пушкин болел и лежал в больнице. Вдруг прибежали товарищи и сказали, что его хочет видеть Батюшков, который специально для этого приехал в Лицей.

Пушкин был рад чрезвычайно. Он любил стихи Батюшкова. Они нравились ему своей разнообразностью и жизнерадостностью, гармоничностью и стройностью. Когда Батюшков воспевал мир классической древности, его стихи напоминали прекрасные творения ваятелей древней Эллады.

Двадцать седьмого ноября 1815 года Пушкин записал в своём дневнике: «Жуковский дарит мне свои стихотворения». Один из первых экземпляров только что вышедшего собрания своих стихотворений Жуковский подарил Пушкину.

Пушкин не расставался с подаренным томиком. Не только потому, что высоко ценил поэзию Жуковского. Он упивался унылыми жалобами влюблённых, поэтическими повествованиями о несчастной любви. Он сам был влюблён. Влюблён впервые, наивно и пылко. Он стал задумчив, рассеян. В классах отвечал невпопад. Раньше он смеялся над лицейскими «Сердечкиными», теперь товарищи подсмеивались над ним.

Когда в забвеньи перед классом

Порой терял я взор и слух,

Безначалие, длившееся около двух лет, наконец кончилось. В январе 1816 года директором Лицея был назначен бывший до этого директором Петербургского педагогического института Егор Антонович Энгельгардт.

Эта новость всех взволновала. «Не знаю, дошло ли до вас, что у нас новый директор — г. Энгельгардт, — сообщал Горчаков своей тётушке. — Это, как говорят, очень образованный человек, который знает французский, русский, немецкий, итальянский, английский и, что лучше всего, немного латыни… Ожидаем его со дня на день».

Прежде чем приступить к выполнению своих обязанностей, Энгельгардт побывал в Лицее, чтобы познакомиться с воспитанниками.

Новый директор… Все с недоверчивым любопытством разглядывали его.

«C назначением Энгельгардта в директоры, — рассказывал Пущин, — школьный наш быт принял иной характер: он с любовью принялся за дело. При нём по вечерам устроились чтения в зале (Энгельгардт отлично читал)… Летом, в вакантный месяц, директор делал с нами дальние, иногда двухдневные прогулки по окрестностям; зимой для развлечения ездили на нескольких тройках за город завтракать или пить чай в праздничные дни; в саду, за прудом, катались с гор и на коньках. Во всех этих увеселениях участвовало его семейство и близкие ему дамы и девицы, иногда и приезжавшие родные наши».

Лицеистам нравились эти развлечения. Для Пушкина они приобретали особую прелесть тогда, когда в них участвовала Бакунина. Но и без неё было очень весело, «окрылив ноги железом», мчаться по ледяному зеркалу пруда.

С приходом Энгельгардта появилось в Лицее новшество, которое чрезвычайно обрадовало воспитанников. Им разрешили в свободные часы отлучаться из Лицея. Сперва лишь по праздникам и только по «билетам», потом безо всяких «билетов» и в будние дни. В пределах Царского Села они могли бывать где хотели.

Теперь синие мундиры с красными воротниками видели повсюду: на оживлённых центральных улицах городка и в тихих уголках, напоминающих деревню или далёкую провинцию. Где только собирались гуляющие, появлялись и лицеисты. Их так и называли: «неизбежный Лицей».

Разрешив воспитанникам отлучаться из Лицея, Энгельгардт позаботился о том, чтобы несколько почтенных семейных домов царскосельских жителей гостеприимно распахнули перед ними свои двери.

И вот в гостиных придворного банкира барона Вельо, управляющего Царским Селом Ожаровского, лицейского учителя пения Теппера де Фергюсона появились стеснительные поначалу юнцы, облачённые в синие лицейские мундиры.

Особенно часто бывали они у Теппера.

Учитель пения жил в двух шагах от Лицея. Его невысокий одноэтажный каменный дом с мезонином, с частыми окнами был построен основательно, прочно, во вкусе прошедшего восемнадцатого века. Дом был затейлив, не совсем обычен, как бы под стать своему хозяину — чудаку, оригиналу, прожившему неспокойную, полную превратностей жизнь.

В домике Теппера лицеисты чаще бывали зимою. Летом привлекали другие развлечения. «И у нас есть вечерние гуляния, в саду музыка и песни, иногда театры, — рассказывал Илличевский в письме к Фуссу. — Всем этим обязаны мы графу Толстому, богатому и любящему удовольствия человеку. По знакомству с хозяином и мы имеем вход в его спектакли».

В те годы один из царскосельских жителей — граф Варфоломей Васильевич Толстой — имел свой собственный домашний театр, где играли его крепостные.

Подобные театры в России были не редкость. Не зная, как заполнить бесконечный досуг, богатые помещики в городских своих домах и у себя в имениях, наряду с другими затеями, заводили театр, чтобы было чем развлечься и, при случае, «угостить» наезжавших знакомых.

Не успели улечься театральные страсти, не успел отшуметь бурный «липецкий потоп», как ещё одно событие взволновало лицеистов.

В феврале 1816 года в Петербург из Москвы ненадолго приехал Николай Михайлович Карамзин. С ним поэт и критик Вяземский — «арзамасец» Асмодей — и Василий Львович Пушкин.

Лицеисты мечтали повидать Карамзина. Но найдёт ли он время? Он привёз в Петербург для представления царю свой обширный труд — первые восемь томов «Истории государства Российского».

«Как же это ты пропустил случай видеть нашего Карамзина, бессмертного историографа отечества?» — пенял Илличевский Фуссу и прибавлял не без гордости: «…мы надеемся, однако ж, что он посетит наш Лицей; и надежда наша основана не на пустом: он знает Пушкина и им весьма много интересуется».

Однажды у Карамзина Пушкин встретил молодого гусарского офицера. Карамзин познакомил их:

— Пётр Яковлевич Чаадаев… Лицейский Пушкин.

Гусар был серьёзен, сдержан и изысканно красив. Когда он откланялся, Карамзин рассказал Пушкину, что это родовитый московский барич, внук известного историка князя Щербатова. Несмотря на свою молодость и утончённую внешность, Чаадаев храбрый солдат. Он сражался при Бородине, брал Париж. Он умён, образован, занимается философией.

Пушкина заинтересовал гусар-философ. Чаадаеву уже говорили о Пушкине. После нескольких встреч они подружились. Пушкин был в восхищении от ума Чаадаева. Теперь только и слышалось: «Чаадаев полагает… Чаадаев сказал…»

Они встречались у Карамзиных, гуляли вместе в парке. Если бы знал Карамзин, о чём толковали они… Чаадаев был настроен решительно и резко. Всесильного Аракчеева называл он злодеем, высшие власти, военные и гражданские, — взяточниками, дворян — подлыми холопами, духовных — невеждами. «А всё остальное, — говорил он с горечью, — коснеет и пресмыкается в рабстве».

© 2023 Тетрадкин Град
Яндекс.Метрика Top.Mail.Ru